И ты, Капернаум...

- За Родину, - подымаю бутылку с «Молотовским» над головой, - за Сталина! - бросаю гранату под совсем рядом "тигра" и взрывной волной меня отбрасывает в безликий овраг.
Слышу сквозь тишину.
Ничего не слышу.
Погодя - треск обжариваемого металла.
Выглядываю из оврага. Охваченный огнем, танк застыл недвижно, со свернутой набок башней и взрывом рястянутыми гусеницами.
Открывается верхний люк. Какой-нибудь Ганс в форме офицера-танкиста выползает раненный к воздуху. - За Генку, - стреляю в него из пистолета и плачу, вспомнив о Нине из Мариуполя. Фюреровец валится намертво. Выползает следом его фашистский товарищ.
- За Славку, - очередью патронов прошиваю насквозь ненавистную гниду.
- Чтоб знали, суки ненавистные, - стреляю в третьего, самого маленького, почти карлика, почти ребенка убил розового целостного.
А сзади уже назревает красная конница.
- Мы красные кавалеристы, - машут саблями чапаевцы-бойцы. – О-о-о!
- Та-та-та-та, - раскидываю я все гранаты, - вжик-вжик-вжик, - все гранаты раскидываю, - ax-ax-ах, гады, ха-ха-ха, гады, - плачу над бездыханным Славиком и пелена застилает взгляд. - Вот вам всем вам вот всем вам! - расстреливаю весь боезапас, - о-о-ох, - мчится конница с саблями наголо на лысого врага: га-га-га, - кричу, помогая кричать ребятам.
- Ну, хватит, родненький, успокойся, - слышу медовый женский голос.
Кто-то незнакомой рукой гладит меня по щекам.
- Я в плену? - спрашиваю, с жутью ожидая ответа.
- Какой там плен, - говорит попутчица. - У своих, милый.
- А ты кто? - сил не хватает раскрыть глаза.
- Из медсанбата я. Вот сейчас тебя вынесу, - оглаживает да оговаривает меня санитарка, - с поля боя вынесу, сдам в лазарет, а там тебя поправят, милый. Только отдохнем чуток и дальше поползем.
Шепчет сестричка, да мне все глаз раскрыть невмоготу.
- А Славка где? - трудно говорю словами, ой как трудно.
- Нету Славки, родной, мертвый уж был твой Славка. А ты должен жить, - шепчет санитарка в самое ухо. - Сейчас отдохну - и снова в путь, да, миленький?
- Так точно, - почти говорю, не узнавая губ. Чую силы покидают, а на их место острая боль восходит поперек груди.
- Что со мной, сестричка? - сам себя не слышу.
- Ничего, милый, ничего, горемычный ты мой, - санитарка обнимает меня крепко. - Ты только не умирай, потерпи умирать-то, ласковый, продержись чуток. Люблю я тебя, потерпи умирать-то, - отогревает дыханием мои губы санитарка.
- Люби меня, - говорю. На крохотый миг раскрываю глаза. Толстую руку вижу, за ней лицо бабье женщины, но лицо, словно умытое туманом. Зато на руке санитарки, на четырех пальцах перед моими глазами читаю татуировку синими чернилами: М А Ш А.
- Маша. Машенька, значит, - говорю и закрываю зрение.
- Маша, милый, - обтекает меня материнский голос. - Любить тебя буду, очень буду! Марией меня звать, а тебя как?
Только никак теперь не могу ответить, нечем говорить. И как уходит из меня зрение, так же быстро исчезают слух, голос, воспоминания о словах. Я перестаю быть на Земле. Я погружаюсь в свою внутрь, в необъятное черное поле посреди моего организма. Иду куда-то к центру, не передвигая ног, и бездыханно не ощущаю потока воздуха и ветров, и жизни уже не испытываю вовсе, кроме предчувствий ожидания. Мягкая темнота укутывает память. Вспоминаю работу, ребят по бригаде, Веру, себя в детстве вспоминаю, и как первый раз закурил, и как потом бросил, темнота становится долгой и медленно моей, я растекаюсь, вытекаю в обволакивающее и полое, теряю себя, теряю.
И рядом натыкаюсь то ли на стену, то ли на дверь. Ощупываю рукой, узнаю сварной шов: это знакомое, это родное. Только уже не шов это, а стык, явный стык - и приподняв верхнюю половину, я нахожу ослепительную полоску выхода. Стопорю верхнюю створку, пролезаю осторожно, переваливаясь боком. По гибкой глянцевой реснице стекаю в сияющий мир, скатываюсь на бугорок скулы, совершенно нечем ухватиться за волосики на небритой щеке и я спускаюсь по щеке за подбородок, пересекаю морщины шеи, становясь мокрой точкой на подушке, а точка испаряется в соль земли и воспоминания.
Я впитываюсь в ткань наволочки, проживая боль с блаженством заодно.

Время заполночь.
Нина Павловна хотела было погасить торшер, но в последний миг осмотрела спящего мужа и распознала как одинокая слеза покатилась по его щеке.
- Чего такое снится? - подумала Нина Павловна, жена участкового милиции, и с тревогой мелко задышала. - Может, изменяет, - подумала Нина Павловна хитрое об участковом и в раздумье погасила свет.
- Хотя кем бы еще явиться в такой безвозвратный мир, как не соленой слезой, - с чего бы то подумала Нина Павловна накануне глубокого сна и тут же пропала ленивым разумом до следующих беспокойных утр.

Геннадий Кацов

Рисунки Александра Захарова