Ветер

Оставалась встреча с небом. Гуго вспомнил, как так и не простился с Молчи Папой. Теперь-то Гуго понимал, что сегодняшняя ночь последняя и никогда позже Молчи Папу ему не встретить. Чем был для Толстого Гуго Молчи Папа? Кем? Ведь не только другом (как быть в Империи друзьям?), не только собеседником (какие беседы в Империи все знают), а именно другом, умевшим толково помолчать. Никто не мог знать их разговор, также как никто не подозревал, что единственные в Империи неграждане - кольцевые природные черви - сохранились в глубине Молчи Папы, вне позволения инструкций и имперских указов. Молчи Папа, кажется, сам не знал к чему в его теле эти розовые тела и их личинки, к чему подвергать себя смертельной угрозе, ради какой такой идеи.
Так и простились не.
- Пятьсот пятьдесят шесть семьдесят один!
- Я!
- Пятьсот пятьдесят шесть семьдесят два!
Чем была для Гуго очередь, если не многовековым трудом наказания! Гуго представлял группу дней своей жизни, а в каждом дне будут улица, фонарь, опека сильных мира Империи - и собственное - брезгливость к выкликаемым номерам.
Гуго знал их смех, когда ни единого здравого уже не существует и в оскаленном взахлеб хохоте заходится масса инкубус и суккубус до мычания, до икоты. А их отсутствие глаз с перетянутыми смехом лицами - каждую ночь, каждую. Словно и не было жизней, а была жизнь - и жизнь, смех - и их смех, голос и голос голосов, только смех и смех, в котором невнятен смысл, в котором всего нет, кроме скуки.
Кроме обморока мычания до икоты - что стар, что млад.
А молодых больше, гораздо много молодых, так что чего еще ожидать. Чего ожидать от здоровья и молодости? Толстый Гуго думает. И знает только одно. С притяжением грусти об этом самом думает: войн, войн и еще раз войн ожидать от молодости и здоровья! Пока в очереди преимущество молодых - войн не избежать, а Гуго стар и болен, а старость хочет мира и покоя.
Кстати, думает Гуго, в этом беда Империи - Пирамида для нее слишком юна. Империя желает казаться старше, пусть бы соседи думали о ее миролюбии, но Пирамида явилась миру недавно и, думает Толстый Гуго, оттого быть войне.
Империя трудилась стареть: памятники и летописи, сразу готовые вровень с непредставимой стариной, ветхие правители, доживающие вслед за отжившим Самом. Обилие указов, инструкций, приказов, учреждений, которые, казалось, не создать за тысячелетия. Все должно бы свидетельствовать о старости Империи, но только молодые в очереди не становились срочно старше, чем положено временем. Не поспевали.
И Пирамида старше не становилась быстрее. Быстро лишь старели Гуго и небо.
Ночь уйдет вместе с небом и будут другие ночь и небо, думает Толстый Гуго. А в нынешней ночи идти приходилось все невыносимей. Левый бок с пирамидальным выростом сала уже не удавалось поддерживать многим ножкам Толстого Гуго, не удавалось подхватывать разным ручкам Толстого Гуго, не удавалось.
Природа улетучивалась мягкими зернами. Всякий предмет искал свою внутрь, распадаясь на бесчисленные атомы. Они все пытались удерживать форму, все тщились обнаруживать свою нужность и надежность, но отрывались друг от друга, роясь в воздухе полой мошкарой и уплотняли воздух возрастающим множеством.
Толстый Гуго теперь и сам двигался крупнозернисто-нелепо. Дальние дома проседали в глубину самих себя, зависали в ночи роем отражений и туда же устремилась рука Толстого Гуго, не соединенная с телом, и закружило ее в темном потоке.
На дно течений унесло бывшую руку, от нее уже отлетали зеленовато-желтые атомы и, подскакивая в слоях воздуха, прорастали в единую ночь. Земля вытекала вязким соком из-под ног, поднималась наверх, туда, где струился низ, и потоки земли ветвились многоцветием, смешивались в залежах вихрей, истекали вместе с ручьями ног Толстого Гуго к близкому небу.
- А звезды на нем без бровей и ресниц, - подумал Толстый Гуго, - а жизнь в них наблюдает меня, - думал Гуго, исчезая телом вслед земляному потоку. Так что словно не на поверхности шара земли он стоял, а на внутренней его поверхности и тек во все стороны природы, выгибаясь от ее центра, потягиваясь вдоль тонкой ее груди.
Розовый пламень дрожал внутри радуги и все жарче невыносимей приходилось Толстому Гуго.
- Вот и вырост разрастается могуще, - еще успевал думать Толстый Гуго, пока сальный бок вытягивался моделью общей Пирамиды. И словно не бывало теперь Толстого Гуго, так выглядел он ничуть не иначе, чем Пирамидой и только.
- Чем только Пирамидой, - думает Толстый Гуго, хотя идти уже никуда не надо, и не стоит, - и не стоит думать больше, поскольку больше никогда, - думает Толстый Гуго.
- Девятьсот тридцать семь тридцать семь тридцать семь...
- Я!
Отвечает инкубус не сразу, то есть сразу, но вместе с неуместной паузой, внутри которой все еще шевелились те самые "сразу", не поспевшие вовремя. Это не была пауза, а пауза ненамеренная, отчего вслед за сказанным "я" ничего нет, но перед тем нечто было, какое-то отвлечение, а значит было чему отвлечь, но еще пауза БЕЗ ЗНАЧЕНИЯ, в процессе от глаз к языку, когда глаза увидели такое, чему язык еще не верит, но глаза, "эй, язык! вон что делается!", а язык, "ничего себе, но дело-то не наше", -и пауза, но не после "не наше", а перед "ничего себе!". Между косоглазием и косноязычием.
"Как вы поживаете?" (язык) - "Оживаем" (глаза).
Гуго одолеваег свое любопытство, с трудностями смотрит в смеющиеся зубы инкубус напротив, в картошку его носа с бурлящими от смеха крупными ноздрями, взгляд Гуго присмерти - взгляд приподымается на цыпочки, в стянутые к нижнему веку морщины, взгляд перебирается от одной морщины к следующей с одышкой, рискуя оборваться в провал "между" и в пустоту "за", боясь затеряться в частоколе редких ресниц и утонуть в нашествии напуганного взгляда навстречу, брошенного от зрачка к Толстому Гуго.
А Гуго отражается в зрачке. Он напрочь себя моложе, узнаваем, только ножки да ручки роют предрассветный воздух, болтаясь от тела, но все меньше сам в себе узнаваем Толстый Гуго и отраженный в глазах инкубус не понимает себя видеть Толстым Гуго, а крики: "Ведут, ведут!" заставили бы Гуго обернуться, но недвижим Толстый Гуго, мертв Гуго для всех глядящих всех глаз, в которых отражается мимо очереди Толстый Гуго. Или это строение чужого глаза: все уменьшать и двигать по-своему, по-чужому.
"Ведут, ведут!" - донеслось по Толстого Гуго. И видел себя Толстый Гуго в зрачках инкубус: шел Толстый Гуго мимо Толстого Гуго, который уже никуда не шел и никого больше не видел, и всякого теперь был меньше.