Ветер

I I.

А в нише как бы посветлело! Бледные контуры, словно мятые, едва ли не призрачные, всё не оформившиеся внутри одержимого целого - вот что появлялось перед глазами, означая послабление темноты. Ты так уверен? Как бы уверен, но не совсем так. Уверен так себе. 210611 находилась, вероятно, в полном огорчении после рассказа, я пытался забавить ее не бог весть историями, странными, на мой взгляд, случаями, и все это происходило, казалось, в постоянно нарастающем, видимо, свечении.
- За ваши истории спасибо, - ее голос, прежде всего, ничего не выражал.
- Вы после рассказа об отце так...
- Попель-сопельная жизнь, - прервала она меня, думаю, в своей манере. - Это нелюбопытно. - Что вы! - я пробовал уловить настроение и, в меру сил, подстроиться. - Такой впечатляющий рассказ и, скорее всего, необычный язык, я имею ввиду характерные слова, образность. У вас просто, замечу, талант рассказчика, живая яркость описаний, что вы - нелюбопытно!, очень даже любопытно, на мой вкус. Слушал вас с большим интересом.
- Вот как.
Мягче. Эти-то два слова, без сомнения, мягче высказанных ею предыдущих. Совершенно очевидно душевнее, что ли, ласковей, едва ли ни по-родственному сказаны. И сразу еще меньше осталось темноты. Кажется, никакой связи между не было, само собой, быть не могло, но еще не свет, а, что ли, предощущение света осторожно насыщало нишу отовсюду, только блеклые такие явления ничуть не отпускали лучи, словно упрятав их внутри себя. Явления следовали, бесспорно, по комнате, смещались, для глаз, слабыми для контуров формами вдоль условной горизонтали, чем-то неодинаково, очевидно, светились, при том партнершу мою было, вероятно, никак не разглядеть, все та же темнота застыла, якобы, между нами, и мы беседовали, по-видимому, в темноту, вокруг которой некие Светлые, едва ли, не распространяли свет.
- Если не ошибаюсь, уже не так темно, - заметил я в темноту.
- Быть может, - 210611 совсем близко. - Вот вы сказали: еще не свет, а, что ли, предощущение света... Что это?
- Ну, как бы, зародыши... Я сказал?
- Зародыши чего?! Лампочек, фуфелей, электрических рыб, - мой ответ, странно, развеселил ее. - Все вы придумываете.
- Ради вас.
- Ради меня столько сочинять?
- Но вы огорчены, расстроены, запуганы, - я молол без остановки.
- Только не перестарайтесь.
- Да, да, - я был несказанно рад. - Все путаюсь, как себя вести. - Спокойней, ведите себя спокойней. И
- Знаете, трудно поверить, что спасся, обманул погоню, в конце концов, что могу расстаться с вами. - Это что-то новое. Я не предполагала, - в ее голосе прослушивались одновременно интонации, как бы, кокетливой травести и, словно бы, фининспектора.
- Боюсь вам не понравиться. Знаете, этакая дурацкая трусость перед суккубус, с которой, понимаете ли, не знаком, ошибка, что ли, воспитания. Но в свои годы я не мог знать, говоря откровенно, суккубус, да и кто знает суккубус в том самом смысле, пока в очереди.
- Я тоже вас боюсь.
Никаких посторонних звуков. Ничто не мешало нам шептаться, не видя друг друга, а шепот сближал, и общая беда соединяла, и, возможно, притягивало то, что я был инкубус, а 210611 - суккубус.
-Я вас тоже должна бояться. Это происки натурата, как вы не понимаете! Меня некому защитить, есть я и есть вы, но вы убийца. Я сама видела, как вы убивали.
- Вот как, - я едва не потерял дыхание. - Это же во сне, убивал-то я во сне.
- А мне кремовое масце! Какой невинный мальчик, можно подумать! - шепот перешел едва ли не на крик.
- Тише, пожалуйста, тише.
- Он убивал. Он убивал их, потому что они принадлежали очереди, и убивал во сне, и убивая, он представлял себя иным, чем представлял себя в очереди, и убивал из, и убивал за, не подозревая, что теперь отвратительней всей очереди вместе взятой, и не подозревал, что его поступки - в рамках допустимого в филе нятурата, и убивал, становясь более подданым ворсистого натурата, чем мог представить.
- Да - а! - я задыхался. - Вот как.
- Вот так, - она была безжалостна. - Он не только убийца. Он теперь самое гнойное масце во всем водовозном натурате, и самое преданное мальце: он сделал то, чего от него ожидали.
"Откуда все это знает? Зачем мне говорит? Все это зачем,” - суетились слова у меня под языком, и раскачивались перед глазами, колеблемые ветром, как развешанные на веревках. Кололи подушечки пальцев, выедали ногти до кровавого мяса, и слов этих собралось в нише тысячами, они светились настойчиво, сейчас равномерно, теперь светящейся раной обволакивали меня отовсюду.
- Не надо, - я едва слышал издалека ее шепот, - не надо плакать, - ее шепот, - иди ко мне, - какой красивый голос.
"Ид-ду, ид-ду, ду-ду, ид-ду, ду-ду", - отзывалось в моей груди. Шаг в воронку темноты сделать невыносимо. Все так же темно вокруг и светло одновременно. Твердое ли под ногой или пропасть уступит под подошвой, плавно вращаясь маслянными от дождя камнями, выпадая черными брызгами в пустоту. Темнота смещалась с каждым моим шагом, выкатывалась навстречу взгляду и темные линии на темном крались к зрачку, вплетались в течение крови, так что не допускалось отделить себя от движения тьмы. Все слова чернеют шагу навстречу, вместе с шагом, поперек дыхания.
- Сюда, сюда, да, да, - шептала ты, и слева распадалось "да", впереди оплывало "да" и "да" откатывалось за спину, тонкими ножками на пуантах перебирало: д-а, д-а, д-а. "Сю-да, сю-да", - уходил голос в раковину темноты, ухо склонялось к холодной раковине рапана: идисюдаидиидисюдасюдаидидади-дадасюдагдетысю-дагдетыиди-сюдападипапа-падидадапапа, "следующий тур - мазурка", - выкрикивает капельмейстер, чушь какая: мазуркакая в пустоте застывшей темноты, где никого нет, кроме испытания идти к голосу.