Ветер

Я мразь пред тобой, мразь - и только один раз пощади раба своего, один раз дай бы жабе право на пощаду, Босбоди, где же твоя милось, Босбоди, сделай так как сделал бы так, об одном прошу - сделай бы нас так, если мы этого хотим оба, Босбоди, если мы бы не могли, а теперь так хотели бы, если мы хотим так, так бы только, если нам невозможно бы не хотеть, и червь умоляет тебя, мерзость тебя умоляет, сделай так сейчас бы, все равно тебе, Босбоди! Будь бобословениб, Босбоди, будь, Босбоди, и у ног твоиб, Хабиб, одного прошу: сделай бы таб, судьбы введи и таб выбери, блабой Хабиб, более боли быбери рабу брезбенному, Босбоди, только не бокибай, бе бокибай слуг боиб, бы побинул бы, бы бы бокибебы, бы бы, ебли бы, Босбоди, ебби бы, Босбоби, ббби бы, Боббоби, быбб бы, Ббббобб, бббб бб, Бббббббббббббббббббб
- Пусти, - на фальцете кричала, плакала, трясясь от ненависти, - Пусти, козел, тербух! Что ты хочешь! Что ты можешь? Кому ты нужен, весь такой гадкий, с потными руками, вонючими губами! С тобой тошно, противно, от твоего голоса спать хочется, голос твой не инкубус и сам ты никто! У тебя нет масца, понял, ничего нет! Не хочу твоей любви, ничего твоего не хочу и не отмоюсь после рук твоих, после ног твоих холодных, гадких, как ты мне противен, урод, ты же мразь, ты же момел, ты же жрачный момел! Ты же ничего, ничего.
- Да, да! - повторял я про себя, и повторял вслух, раскачиваясь вправо-влево. Я вспотел от страданий за собственное ничтожество, одежда была холодная и липла к телу, стискивала нервы кожи до отвратительного безумия. - Так оно и есть - импотент и убийца. Господи, ты не услышал, не захотел услышать меня. Теперь ей меня ненавидеть, теперь мучаться ничтожеством в терпеливом мраке. Кто ты, Господи, если не мрак злобный, если сам не убийца и сам не импотент, - “да, да, да,” - подтверждал я каждое ее слово, а тьма все глубже распадалась светом. Отдельные ее пятна уже подозревались как фигуры, со своими жестами и в своих координатах движений. Фигуры были маленькие, бледные до едва ли не прозрачности. Их шевеление никак не добавляло в нишу темноты, что вполне их подтверждало, вплоть до того, что фигуры выглядели, словно дети, с темными крапинками круглых глаз и мутными ушными раковинками. Я уже плохо слушал о себе, все больше наблюдая за странностью фигур. Их кроткие, как у кротов, рты пережевывали личинок, мусор корешков травы, которых было вполне под землей, а пальцы для захвата и рытья оказались с длинными ногтевидными лопаточками. Кольцевые граждане словно и не обращались к нам слухом, углом зрения или интересом полового рода. Они рылись в земле жвалами, помогая пальцам, их копошились вокруг тысячи и оставалось удивляться как можно было стольких не слышать и не видеть прежде. Ни один, казалось, не отбрасывал свет. И в этом беспросветьи было столько безнадежного, столько бездушного, и в ее словах было столько безнадежно-бездушного, что хотелось не жить навсегда, не жить вместе, я себе не верил, как мне хотелось не жить.
Где-то совсем рядом искали нас работники охраны очереди и эти карлики кольцевых граждан были так близко, что охрана очереди казалась из темноты ниши спасителем. Уже вторая волна погони была слышна снаружи, звучали сотни ног в гулких подземных коридорах и вовсю раздавались отовсюду голоса, гулкое эхо пустых пещер разносило слова на отдельные короткие звуки, подбрасывало их к потолку и звуки падали на пол, расщепленные в полную бессмыслицу, которая и остается от речи в любом из подземелий.
- Уйдем отсюда, - просил я Кричащую, - выйдем из темноты.
- Пошел вон, момел!
- Здесь ничего не найдем, ничего хорошего. Здесь только умирать и ненавидеть.
- Убийца. Уходить с тобой? С вонючим момелом! Хороша б я была если б ушла из тайника с такой вонючкой. Да у тебя не руки, а присоски. Посмотри на себя. Ты пиявка, ты медуза. Ты ожирел от страха, ты опух от собственной мерзости. Вон ты какой, сколько ручек и ножек, чтоб удержать свое сяльное сало. Вот ты какой, момел, момел гадкий, момел вонючий.
В нише гораздо посветлело. Я видел 210611, она походила на жабу. Ее зрачки - темно-зеленные круги на всю величину глазного яблока. Зрачки отражали бледность кольцевых граждан. Даже тошно такое представлять, но отражения кольцевых граждан все плотней заселяли объем зрачков, проедая зубками тонкую роговицу. Ногтями выколупывая адскую зеленую краску, они вылизывали потными языками жидкость слез. Я не сразу различил собственное отражение, я не сразу догадался, что это именно я, ничего другого и никого другого, меня кроме, с похожим лицом, с несколькими парами ножек под ожирением тела.
- Убийца, - открывала прыщавый рот жаба. - Убийца! Иди к своим! Ну, иди, иди же, отвратительный момел.
- Уйдем отсюда, - даже голос мой, я почувствовал, изменился.
- Пошел, пошел, - волосы на ее голове зашявелились, став короткими ручками, и тысячи детских карликов кольцевых граждан замахали ручками, указуя на выход. Тут кто-то из погони пробежал за стенкой, напевая первые такты менуэта. Огромная голова 210611 выкрикивала сплошь оскорбления, и слова ненависти раскалывали набухшую светом темноту на разноцветные осколки. Вот рука кольцевого карлика, от груди повелительным жестом указующая на выход, и эта же рука в отражении сотен угрожающих глаз, как баловница, побежавшая по болотистым кочкам, и эта же рука тенью вдоль стены, за спинами орущих декарлов, за отражениями в их зрачках, и эта же рука в жабьих волосах с гибким змеиным пальцем, и эта же рука в давнем воспоминании, еще школьном, которое выплыло неожиданно, потому что уже тогда показалось, что миг торжествующей руки повторится, и эта же рука, вытянувшая тысячи рук из тел остальных декарлов, всегда готовых негодовать, и эта же рука расслоившись на ряд поступательных жестов, и эта же рука со стершейся кожей, из анатомического атласа, фрагменты которой повторяют течения сквозняков, сквозняки подталкивают меня к выходу, бьют под коленки упругим потоком и холодной ладонью тычут в спину, а кровeнocнaя и нервная система руки переплетаются, разматываются и зелено-красным люрексом вытекают из пальцев за линию тела, и эта же рука в описании мастера Леонардо, и эта же рука на многих пиктограммах, словно эхо указующего движения, и эта же рука через десятилетия, сморщенная стянувшейся кожей, с продрогшей костяшкой фаланг и с тусклым экранчиком ногтя - рука ли?, и эта же рука, отошедшая, оставившая в воздухе собственный объем – в этот тунель после не влетит ни одна пылинка, ни один взгляд не войдет, - полая туба внутри воздуха, и эта же рука, родственняя моей руке, с расположением костей точь в точь, и эта же рука, удалившая меня от надежды, от возможности покинуть нишу с 210611 вместе, и эта же рука, от которой не останется ничего, кроме "эр", а через столетия присоединяется "у" и древнеегипетская КА из азбуки архаик завершает в кольцо течение времени, выступает из плеча наворотом мыши, костей и сухожилий и уходит в бег, оживший во всех пяти пальцах для гневного жеста, и эта же рука, манящая в темноту коридора, где рота охраны очереди дожидается моей поимки, и я иду к ним, подбирая сальное тело мелкими ручками, поддерживая его тонкими ножками. И даже взгляда не бросаю, не оглядываюсь, не навижу.