Ветер

I I I.

Приоткрывая эмалевую створку между двести и десять, пропадаю в давнем воспоминании. Ропот слепых петель. В воспоминании светло и утренне, как никогда после не будет. Ни одного страха не осталось: лишь бы не страхи мои!
Он уходит за территорию Карло-Либкнехтовска поздним рассветом, по свежеочищенной туманом бетонке. Вдоль ее обочин подрастают папоротниковые да пористая цитрусовая нежность. "По-по, ко-ко," - беседует на ветке породистый попугай, половозрелый, и полный кокос обрывается падать по всей округе пораненным грохотом, но это только начало, но к вечеру - такое будет! Такому быть.
Он растерян под березкой выбирать, в какую сторону идти. И всякий выбор представляется ратью (выби-рать), и уже слышны отовсюду лязг металлических ружей, тугие топоты по полю копыт и сдвигаемые тяжести орудий; переговоры раздаются из всего да окрики командиров накануне боя, а тот, единственный, выбор предъявляет рать наисильнейшую, так что предрешено остальным выборам по ранжиру исчезать.
- Отсюдва - два, оттудва - два, - выкликают ротные из массы рати, учитывая рекогносцировку сил противника. Растаскивает фланги северный ветер. Растискивает флаги рассветный ветер, тщится оторвать полотно от флагштоков, но следующие вымпелы вознесены в воздух. Военные знаки отличий на разноцветных древках с эмблемами дивизионов и гербами знатных фамилий, а ветер хлопает полотнищами и тужится на все разрываться.
- К полю боя - товсь! - доносится издалека призывный голос нач. состава, горят глаза патриотических гвардейцев и от их раскаленных зрачков вспыхивают в небе сигналы наступления. Повар высыпает остаток из бочков полковой кухни, аккуратный фельдмаршал поправляет густые бачки и медальки вдоль груди, пусть бы они не бряцали, а танкисты затянулись по последней сигаре, затянули песню женщины в обозе и потуже ремни затянули ассы боевых эскадрилий.
Три дирижабля разведки зависли наблюдать за ходом сражения под общий шумок двигателей подводных лодок. - Так куда идти?
Он остановился на обочине трассы перед выбором. "Налево пойдешь," - он идет вправо, отфутболивая левой придopoжный камень. "Haправo пойдешь," - он поворачивает резко, при таком уверенный, что уж поперек трассы не пойдет строгo. И следует направо под арку утренней радуги.
Рассвет над Карло-Либкнехтовском охуебенный! Такой рассвет встречался в детстве, когда час свечения гнилушек и светляков прорастает в час жизни росы и роса открывает дно вчерашнего следа, макушку круглого стола, оставленного с вечера в саду, и чашку на столе, заиндевевшую внутри остывшего вокруг чая.
А неуверенный лист, первый изгнанник лета, не менее рукотворен, сплошь в жемчугах и бриллиантах, только ювелирность эта - от парного воздуха, от сизого притяжения тумана, сквозь который плывут шары яблок и кровяные тела вишен. Они плавно вращаются на подносах густых серебристых веток, а листья истекают туманом и тишиной.
В туман протягивать руку, но тут же ладони не увидеть.
Ладонь возвращается сразу с полоской солнца, солнце утопает в ней алым фарфором и скромность цвета обязательна - еще до пробуждения первых птиц, еще до выявления слуха ветра. Ладонь разрисована мелом и в прохладной ее бледности восходит свет, вылущивая то, что через столько жизней назовут Днями.
И трава в Карло-Либкнехтовске особая. Зеленые лучи отпускает Земля навстречу рассветному Солнцу - и уже не трава это, а возрождение утра, в нем сплелись оба света обоих светил: Зеленого и Золотого. И пока идти осторожно по зеркалу росы, два тяготения лучей сходятся в тебе самом, распуская бутоны света в имени Сердце, в имени Гланды, Легкое, Колено и Яички, во всех словах твоего организма, для которого не названо Слово. Только в предрассветной надежде тумана тебе ощущать звуки имени без имени названные. Там еще протекает река, под Карло-Либкнехтовском. Ее специально утренняя роса готова принять тебя в осязание утра, она желает счастья и гибели в итоге, войти желает в имя тела твоего, обнять лицо твоего те, ладони ню твоего, ветвистые те движения.
Желает. "Не ныряй, здесь глубоко," - мама держит полотенце и стоит в воде ожидать меня после купания. Надолго ныряю под воду нарочно маму позлить. "Выходи из воды сейчас же," - говорит маленькой маме бабушка, а за бабушкой молчит Которую Не Помню - с полотенцем, и длинный перечень прабабушек оживает в тумане, мерцает в серой памяти тумана, и как список кораблей Гомера, я читаю имена их лишь до середины. Пока река. Пока в реке. Покачиваясь в реке: взглядом в туман, спиной вполь течения росы. И сколько росы в реках, сколько готово росы для всякого утра, оттого река живет ожиданием, течением в предстоящее. Организм полно покачивается, обретая обещания, пока отец садится в лодку переплывать Лету, хрипят осипшие за лето уключины и короткий всплеск оплывает у берега прерывным дыханием росы. Я слышу его глубину. Вода облепила уши и вытянула их до горизонта.
Я отдыхаю на спине, закрыл глаза и вижу дно сквозь прозрачное свое тело. Мамы стоят вдоль берега, обернувшись в полотенца.
Отец, проплывая близко, молчит над целиком рекой и только самая гибкая рыба выходит играть вверху воды бликами тела, а блики поглощают звук, я слышу его, пока рыба исчезает в темное качество. Коснувшись плеча багровыми плавниками. Или водорослями плавников.
Чем не час очищения грехов? Но их нет у меня, нет греха, как нет его у жителей Карло-Либкнехтовска. И я приведу к реке униженных спросить: где вас унижали? Никто не назовет Карло-Либкнехтовск.
И я созову оскорбленных на берег рассветного песка спросить: кто из вас бывал в Карло-Либкнехтовске? Никто не отзовется отвечать.
Не бывало унижения в Карло-Либкнехтовске, их вовсе не изведано для его жителей. И именем Реки доверено в этом поклясться.
Он идет направо под арку утренней росы. Карло-Либкнехтовск остается за спиной и на прощание машет крыльями мраморного двухкрылого Дворца. В чистых лучах сверкают многие его окна, и витвинные верхние витражи, и площадка, откуда видна панорама Карло-Либкнехтовска. Откуда весь город, как солнце на ладони, без исключения - город-солнце раскрывается с верхних этажей мраморного Дворца.
Уходя от Карло-Либкнехтовска, он удивляется в воспоминании архитравам и розанчикам высотного здания, и музыкальной жизни, звучно пробуждавшей репродукторы сказочно красивого Дворца каждое утро.
Голуби Мира ровно в шесть покидали дворцовую голубятню и бессмертный Бак мощным аккордами насыщал рассветный воздух. Так начиналось шесть утра в Карло-Либкнехтовске, где даже зимой бывало лето. Для тех, кто любил лето - всегда происходило лето, а для любящих зимы - наступала зима.