Ветер

Снег укутывал дома (малахит и розовый туф), огромные плоскости стекол на фасадах и уютные лоджии во двориках, снег покрывал городские площади, не касаясь клумб и фонтанов посередине - там было лето, и лето сплошь царило по краям площадей, среди ананасовых деревьев, где попугаи многими красками перекликаются с разноцветием газонов, с роскошными розами (а рядом - снег), с фантазийными фиалками и (прогулки по парком на лыжах) глянцевыми гиацинтами, с (игра в снежки и пар изо рта) нитевидными настурциями и галантными гладиолусами (вдоль аллей сугробы).
Попугаи расправляют паруса крыльев - и следом павлины выбрасывают медь, фиолет и селадон фейерверка в прозрачный воздух. Каков запах кипарисов вдоль аллей, зелено спускающихся к манящей реке, если б вы знали! Вода забита счастливой рыбой, удивительная вода Карло-Либкнехтовска.
Всякое утро на просторных набережных откормленные дети рисуют наивные виды с подписью "Миру-Мир" и "Мама". И едят сахарный творог в шоколаде, удивляясь, почему шоколад, как эскимо, не тает.
Да, и закаты какие тут славные. Да и рассветы! На рассвете день встречается с ночью и они шепчутся в пустоте горизонта, лишь бы не пробудить жителей города. Ночь и день переговаривают друг другу: "понимаешь!", "а ты понимаешь", - отвечает ночь, - такое хорошее было", а день "я-то понимаю, а вот какое хорошее будет, понимаешь", а день "отчего ж не понять, если хорошее для меня понятно".
И говорят не наговорятся. Проще простого их разговор подслушать, только некогда кому, поскольку наступает час подъема.
Это с вечера горожане устраивают отдых в концертных залах, в кафе, парках и на стадионах. Это поздним вечером жители ходят гулять к ж.-д. станции Деконская смотреть на скорые пассажирские, литеры и товарняк. А утром усталые, но довольные карло-либкнехтовпы расходятся по заводам и фабрикам вершить непростую радость работы.
Труженники из близлежащих Николаевки, Артемовска, а то из самого Донецка, а то еще - из Тельманово или Тореза, не знают радости меньшей, чем карло-либкнехтовцы, ибо здесь все равны, без расовых или национальных неприязней.
На заводе огнеупоров, где рядом с линией шамотных готовят магнезиальные огнеупоры, а на соседнем участке - динасовые, друг к другу рабочие обращаются не иначе, как брат. Вдоль цехов огнеупорных кирпичей, огнеупорных порошков и обмазок только и слышно распевное: "хорошо выглядишь, браток", или: "жду вечерком к чаю, братишка".
И когда по природе в разделе "Химия" выстраиваются рядом огнеупоры основные, кислые и нейтральные, то навстречу этой неорганической разности выходят органические по духу рабочие с другого края эволюции и в таком единстве материала и любви вкушают карло-либкнехтовцы всеобщее достойное братство. От Карло-Либкнехтовска спешат вагоны с огнеупором до самых до окраин, и уже там, в неведомой Тьмутаракани, кладут благодарные тьмутараканы печи, топки, теплотехнические агрегаты под слагаемые о карло-либкнехтовцах легенды.
Он шел от Карло-Либкнехтовска вправо, и безразборчивая тоска бередила грудь.
Что ищет он в далеком краю? В неведомости чужих городов, где вряд ли сыскать счастье, равное карло-либкнехтовскому. Где люди незнакомы искренней чужбинной грубостью, где предстоит понять, что кинул он в краю родном.
Он движется во главе рассветного тумана, бросая прощальные взгляды на мандариновый купол Мраморного Дворца. Попугаи с колибри парят над полями созревших ржи и кукурузы, а в рисовых чеках плескаются достойнейшие ужи, поглядывая из воды на уборочные комбайны: по семь урожаев в год рожает земля добрейшего края.
И так шагая по шоссе, он волнуется прощаться и волнуется встречать. Он уходит от узнанных благ навстречу бурям волнений. Как парусник поворачивает на иной галс носом против ветра, так и он в сухопутном оверштаге выходит всему навстречу, о чем пока еще нипочем не знает.

1.

Приватное устройство неба: еженощно сыпет дождь. Так трудно ночь страдает о своих детях и Толстый Гуго забыть давно забыл, как ночь страдает о своих детях, если бы не шел дождь. Инкубус льнут к суккубус скрываться от воды неба, или вода и небо здесь непричем (какая разность?), но ночь соединяет пары близко сохранять тепло. На то она и ночь - ночью выживаешь парой.
Гуго не помнит, чтобы велось иначе. С тех пор, как Империя приняла за всех заботу на себя, поступки явлений природы воспринимаются неизменно как благо. Все есть благо, и ничего нет не благо, и только благодарение остается, только вдохновение благодарения и остается в ночи Империи и в ее дождях. Ты не одинок, если Империя всегда. Ты не одинок, если Империя с тобой. Ты везде, если Империя везде. А что бы это, если уже не счастье?
Был ли одинок Гуго в ночи? Беспрерывно он шел по дождевым камням и камни беседовали с Гуго, как предпочитали: скользскостью, угловатостью, трогательностью, выпуклостью, неловкостью стыков, смятостью бордюра, скатостью уклона, старостью укладки. Толстый Гуго знал беседу камней и скольких из них обговорили его подошвы, и каким, наконец, камнем был для камней Толстый Гуго, и был ли камень, кoтoрым Толстый Гуго оказался бы недоволен.
А дождь затемнял камни вовсю. Едва высвечивал Толстый Гуго нижние их лбы, камни лихо игриво кокетничали и ломали луч бледного цвета на мозаику отражений, на в трепетных бликах головокружение сквозь торжественность ночи. Те же из камней, кто уходил на дно лужи и глядел в Толстого Гуго оттуда полными слез глазами, выдувая дождевые пузыри из печали лужи на ее поверхность, те камни неизменно были друзьями Гуго, поскольку даже там, куда не ступал Гуго, знал Гуго: о нем помнят, его ждут.
Будь Гуго не столь толст, он наклонялся бы к камням и узнавал их ладонью, ласкал языком, находя родственную шершавость, и прислoнял бы свой лоб к холодным лбам тротуаров, если бы не был столь толст Толстый Гуго.
Оттого с камнями он менее не одинок, чем с ветром.
Вот ветер! "Вью-вью," - шепчет ветер в ухо, пока Толстый Гуго идет мимо очереди.
- Двести тридцать семь семьсот седьмой!
- Вью-вью, - отвечает ветер, а Толстый Гуго улыбается ветру толстыми губами. Это и незаметно, как Гуго улыбается, а ветер его понимает: верхняя губа отходит от нижней на незримое мгновение и голова Толстого Гуго, только тем и соединенная, что склейкой губ, исчезает на две половины - верхнюю, которой ветер играет, как с водой, оттого кожа вздувается волнами, а глаз уже так много пар, сколько нужно, чтобы покрыть всю пену моря, и нос хлюпает на ветру мятой салфеткой, почти что парус в миг, когда Гуго улыбается ветру, и нижняя половина его головы, сплошь из сгустков сцепленных в драке челюстей. В это мгновение улыбается Гуго не от беседы даже, а ввиду доброго расположения.