Ветер

Ветер же отвечает Гуго и Толстый Гуго слышит, как набухает без фундамента близкое здание, сразу зависло, раскачиваясь корнями этажей, перемигиваются стекла тысяч окон. А раньше разрывает здание изнутри дичайшим ветром, вой и вопли ветра в очумелах пустотой объемах квартир, еще снизу можно разглядеть провал черного квадрата, но всплеск кирпичей одновременно увидеть, рухнувших в ночь пыльного распада.
Ветер смеется их атомами, собирая из кирпичей животных, жестью громыхают кирпичи на ветру, больше не веря вернуться в контур здания, и ветер жонглирует зернами атомов желтых, жабьих, жаренных, пока не устанет смеяться совместно с Толстым Гуго заодно.
Гуго не помнил, было ли такое время, когда к ним подсоединялись звезды - и ветер, звезды и Толстый Гуго беседовали о чем-то таком и о чем-то своем смеялись.
С давних пор звезды не появлялись. В том была вина и Толстого Гуго. Он толстел и отбирал часть неба, небо отбирало часть звезд, но все это представлялось лишь ничтожной долей перед явлением Пирамиды.
Поймут ли потомки, сколько сил отдано Империей на то, чтобы завладеть небом? Отовсюду, от каждой стороны границ, от любого номера в очереди видна была Пирамида. Всякий взгляд в небо был взглядом в Пирамиду, и сразу взгляд вытесняла память, и всякого cмотрящегo не оставляла мысль о величии Пирамиды: в ней покоится сердце очереди и Империи, и семя ее - легендарный Сам.
То, что небо растолстело непомерно, надеясь вместить Пирамиду, не радовало и не огорчало, не рыба и не мясо, не сном и не духом, не блядь и не термометр, не работает и не ест, не в сказке сказать и не пером описать, не в пизду и не в Красную Армию, не к селу и не к городу, не кола и не двора, не сущего и не не-сущего, не жизни и не смерти, не мытьем и не катаньем, не какатаньем, не какакатанием и не касалось. Уже столько многих лет прошло со дня смерти Сама, что вряд ли кто помнил, как было иначе.
Иначе было вряд ли. Толстый Гуго словно не помнил как все началось и откуда такое нынешнее состояние природы в Империи. Он бездумно забыл КОГДА перешел границу Империи, и как сразу увидел очередь: бескрайнюю вереницу суккубус и инкубус, жавшихся к стенам высотных домов, к основаниям зависших над булыжником дороги коробок темноты.
А противоположный очереди тротуар прекращался стеной, сквозь узкие бойницы которые проглядывала бескрайность околоимперского поля, но и над ним не было неба, поскольку небо давно занимала Пирамида, даже не важно занимала или нет - Толстый Гуго вошел в Империю.
Противоположный очереди тротуар был пуст, клочки бумаг и мелочь мусора словно отталкивались тротуаром кучковаться у бордюра дороги, оттого тротуар лучше именовать голым, безжизненным и странным... Крупной каменной кладки стена длилась вперед и вверх грязным серым фоном, скрывая пространство неба. Очередь через дорогу смотрелась не менее серо и не менее странно.
Тут же продавец зонтов предложил Гуго на выбор черный, черно-серый и черно-синий, а Гуго стоял всего в метре от границы Импевии, от той, солнечной ее стороны, и не мог наудивляться, как так в метре от солнца – дождь.
Продавец зонтов улыбался в ответ, скорее всего, заискивающе, проблеивая без пауз, но с намеком на цезуру. Едва Гуго приобрел зонтик (а зонтик словно ничего не стоил, да и откуда у Гуго имперские деньги), мигом продавец зонтов рассмеялся истеричным смехом Фигаро, отчего идти вглубь Империи уже не хотелось, а близко стоящие в очереди подхватили смеяться вороньими голосами и кто-то выкаркивал: "ведут, ведут!", что было явно не к Гуго, но сейчас Гуго не мог вспомнить, жил в то время Сам или Сам умер и Пирамиду уже начали строить.
Он ни в какую забыл, как занял очередь, не подозревая, куда в ней идти, забыл, сколько ему тогда было лет и откуда пришел Гуго в очередь до конца срока жизни, в то время вовсе не толстый Толстый Гуго. Он исключительно не вспоминал своего предшественника, такого же толстого, как ныне сам Толстый Гуго, идущего тяжело вдоль очереди мимо дождей и ночи. Звали его Толстый Гуго, это совершенно - Толстый Гуго, а Толстый Гуго был хозяином ночи для всей очереди. Его боялись, его боготворили как распорядителя судеб, но теперь Толстый Гуго не вспоминал до какой высочайшей степени благоговерил он тому Толстому Гуго. Или Пирамида уже была построена? В центре Империи, должно быть, веками стояла Пирамида высотой в небо, и уже не имело значения, кто был раньше: Пирамида или Сам, а лишь одно стоило значения: они есть! Пирамида всем гигантским основанием заполняла центральную площадь Империи, так что площади словно не существовало, и только имя ее произносилось с должным трепетом.
Все давно помнили, как строилась Пирамида. Фундамент ее закладывали в самом центре Империи, в точке схода всех начал природы. Первую многотонную плиту самолично уложил в зыбкую почву Великий Сам, никто сегодня в этом не САМНЕВАЛСЯ.
Первая плита легла в полюсе Пирамиды, а уже от нее, строго по направлению концов света, разместили четыре плиты основания. И только тогда возвели на центральную плиту избранных граждан Империи, чтобы придать их тела высочайшей справедливости. Толпы празднично разодетых граждан восходили на плиту с блаженными улыбками. Они тащили забавных детей за руки, или в колясках, или на руках несли женщины своих детей вслед мужьям, и так семьями становились на центральную плиту напротив Сама.
С высоты временной трибуны Сам приветственно махал рукой и по-отцовски тепло напутствовал словом и тезисом. Сам был КАК ВСЕГДА. И мамы показывали на Сама детям, и шептали на ухо: "Смотри! Это Сам," - а малыши отвечали на взмах Сама произвольными ручками, и песни о величии Сама словно с неба спускались сродни райской музыке.
Отовсюду вынесли транспаранты, и древка с портретами. В волнующем этом разноцветьи улыбался Сам с высокой трибуны совсем старшим братом или милым отцом, а то и вовсе будто каждый из граждан разглядел себя на трибуне и приветствовал себя рукой, и кричал достойное "ура!" в свою внизу сторону. А многие из тех, кто стоял на плите, все норовили помогать подтаскивать хворост, и беседовали с работниками охраны, и подмигивали близким по плите, отчего последние к тому же подзадоривали: "Еще подкинь-ка, иль слаб ты сегодня?" - при этом бабульки укатывались над очевидной шуткой, а мамки меняли младенцам одежку, кормили грудью совсем малых, хотя под такой галдеж внимание ребят отвлекалось. И спорили мужики о футбольном матче, и курили, и покашливали.
Сам же не уставал махать рукой, "столько махать в такой мороз", - сочувствовали одни, "и то правда, - соглашались многие, - шел бы домой погреться, попить чаек, а мы уж сами как-нибудь бы и управились". Тут же подвезли к плите чаек, "чаек-то в самый раз", - довольные, пустили кружки вдоль плиты граждане, а Сам махал себе и махал как заводной, одной и той же правой без замены, а уже час ведь шестой пошел, как обкладывали плиту хвовостом.
В конце концов, залили хворост стабильно бензином, ничего себе так запах, а те, кто помогал хворост подтаскивать, сами на плиту вскочили. Музыка тут же, по-прежнему шутят, и приветственный голос Сама громыхает совсем, а рукой Сам размахался теперь со скоростью пропеллера, так что не увидеть пришлось руки. И такой грохот музыки, и руки не увидеть, даже уши заложило, и Сама почти не увидеть, и вскорости ничего было уже не увидеть за стеной огня, воплями изнутри пламени и клубами едкого дыма. Да и не услышать вскорости было ничего.